Дочь стеклодува - Страница 77

Он подбежал к двери, распахнул ее и… Девушки нигде не было.

«Все двери в Берлине захлопнутся перед тобой, я позабочусь об этом, сделаю все, что в моих силах!» – гремел все тот же голос.

Лицо Штробеля снова расплылось в улыбке, весьма самодовольной.

Отец просчитался! Не все двери закрылись перед ним, далеко не все!

Торговец с отвращением уставился на хаос, который устроил на кухне, а затем пренебрежительно усмехнулся.

Ему не хватило самообладания, только и всего. Он ненадолго утратил контроль над собой – тем не менее, если он так и будет стоять здесь и прислушиваться к голосам прошлого, то Иоганна сумеет снова уничтожить его репутацию.

Этого он не допустит. Ни за что и никогда.

Небрежным движением он поднял стулья, переставил стол в центр комнаты. Принес тряпку, вытер столешницу.

Нужно подумать.

Найти решение.

Никаких больше проклятий.

Только не для него.

Весь остаток дня магазин Штробеля был закрыт.

Было пять часов пополудни, когда он наконец вышел из дома. Аккуратно одетый – ни капли крови Иоганны на рубашке, – Штробель шагал по улицам Зоннеберга, сутулясь, словно под тяжким грузом, со встревоженным выражением лица. Оно стало еще более озабоченным, когда он вошел в «Золотой бык», свой любимый трактир, куда он заглядывал всякий раз, когда ему хотелось пообедать вне дома. Вместо того чтобы усесться, как обычно, за один из столиков у окна, он выбрал стол, за которым всегда встречались зоннебергские коммерсанты, и заказал водку. Его необычное поведение, сам визит в трактир средь бела дня, выбор столика и тот факт, что он, ценитель вин, потребовал водки, – все это настолько странно выглядело со стороны, что прошло совсем немного времени, прежде чем первый посетитель подсел к нему и поинтересовался, как он поживает.

До вечера он успел с десяток раз рассказать о жестоком разочаровании, постигшем его в тот день. Голос его дрожал, взгляд был мутным. И коммерсанты, сидевшие напротив, приходили в ужас: должно быть, это ужасно, когда собственная ассистентка грабит твой магазин! Даже подумать страшно – так подорвать оказанное доверие!

7

Прежде чем подогреть вчерашний суп, Гризельда Грюн снова вынула из конверта письмо. Она так часто доставала его, что оно совсем измялось, дешевая бумага разворачивалась с трудом. Несмотря на то что она знала эти несколько строчек почти наизусть, как и в первый раз, взгляд ее останавливался на каждом слове: Магнус собирался вернуться домой. Так тут было написано. Почтовый штамп стерся, но Гризельда была уверена, что правильно расшифровала дату: письмо было отправлено две недели назад. Женщина не знала, сколько ему понадобится времени, чтобы добраться из Ростока в Лаушу, но сын должен был вернуться со дня на день. Она поглядела в окно.

Прежде чем отложить письмо в сторону, она провела ладонью по поверхности стола, грубой и шершавой, как ее кожа. Ни соринки, ни пятнышка. Она благоговейно сложила лист бумаги. Когда почтальон остановился у ее дома, Гризельда подумала, что это какая-то ошибка. Письмо – для нее? Не может быть, прежде она никогда не получала писем.

Мальчик жив. Он собирается вернуться. Гризельда не знала, радоваться ей или грустить.

Как и в минувшие вечера, она все не могла успокоиться. Встала, взялась за штопку, снова отложила.

Давненько она видела Магнуса в последний раз! Незадолго до смерти Йозефа он собрал узелок, а потом только его и видели. Ему было всего шестнадцать лет. Гризельда не останавливала его. Не умоляла, не плакала. Он не был ей хорошим сыном. Яблочко от яблони недалеко падает, разве не так говорят?

За те годы, которые прошли после смерти Йозефа, Гризельда наконец-то обрела мир в душе.

И вот теперь это письмо… Зачем Магнус вообще подал весточку? Он даже не намекал на причину в своем послании. Почему он объявился именно сейчас, а до того никогда не писал ей?

Она с трудом сумела вспомнить его лицо, в конце концов, шесть лет – очень долгий срок. Лицо, в котором никогда не было ничего детского… Оно с самого начала казалось уменьшенной копией отцовского: с грубыми чертами, безжалостное, словно он сердился на Создателя за то, что появился на свет. Гризельда не помнила, чтобы Магнус хоть раз встал на ее сторону. Всякий раз, когда Йозеф избивал ее, он лишь безмолвно наблюдал за происходящим. Ни разу не закричал, не попросил отца перестать, не рискнул сам подвернуться под горячую руку. Он выползал из своего укрытия только тогда, когда отец уходил в трактир, а она занималась тем, что прикладывала к синякам лед или смазывала их мазями. Но его взгляд Гризельда до сих пор прекрасно помнила: от сквозившего в нем презрения ей было так же больно, как от побоев Йозефа. «Он просто не может иначе, – говорила она себе тогда, – он ведь всего лишь ребенок». Но даже ребенок должен был понимать, что она не виновата в том, что Йозеф так себя ведет. Виновата была водка, которую изо дня в день пил Йозеф в «Старом кувшине». Она разъедала его мозг, словно кислота. Единственное, за что она в то время благодарила Господа Бога, так это за то, что Йозеф ни разу не поднял руку на сына. Какое утешение!

Вспомнив те суровые времена, Гризельда невольно содрогнулась. Закрыла окно, не преминув выглянуть на улицу, чтобы вдохнуть теплый июньский воздух.

Что нужно Магнусу в Лауше? Почему он не остался там, где жил все это время?

Он всегда был здесь чужим. Строго говоря, то же можно было сказать и о всей их семье, хотя вовсе не потому, что Йозеф не был стеклодувом. В конце концов, никто не сердился ни на пекаря Вебера, ни на госпожу Хубер из мелочной лавки за то, что они не стеклодувы. Жители Лауши нуждались в тех, кто обеспечивал их повседневные потребности. Чужим Йозефа сделал именно его характер. Он ни с кем не дружил, да это и не удивительно. Он вечно всем завидовал и жаловался на жизнь, и в конце концов от него отвернулись даже самые добродушные люди. Да и Магнус был лишь немногим лучше, дети не хотели с ним играть. «Но он и не мог вырасти общительным», – с тоской вздыхала Гризельда.